О том, сколь глубоко уходит корнями в историю проблема, которой посвящен наш сегодняшний разговор, судить не возьмусь. Бытует версия, будто первыми – около сорока тысяч лет назад – вздели дубины во имя священного бремени прогрессорства наши пращуры-кроманьонцы; объектом же их неустанных стараний являлись более дальние родичи Homo Sapien Sapiens, неандертальцы, мир их праху. А поскольку об одном из эпизодов этой горестной эпопеи поведал в повести «Наследники» лауреат Нобелевской премии 1983 года Уильям Голдинг, то вышеприведенный пассаж от литературы нас никоим образом не уводит. И все-таки – бог с ними, с корнями; они могут зарываться хоть в центр Земли, оставаясь для нас невидимыми и неощутимыми. Так что давайте лучше сосредоточимся на древе, которое они питают. Причем с того момента, когда над поверхностью, раздвинув сырые комья, проклюнулся первый росток. Впрочем, сперва все-таки о почве.

Надо сказать, она была на совесть вспахана и отменно унавожена. Начали это деятели Просвещения (иные утверждают, что стояли они на плечах титанов позднего Возрождения; утверждают, наверное, справедливо, только сейчас для нас с вами это не суть важно, а потому условно примем за точку отсчета XVIII век). Их труды продолжили творцы Промышленной революции – XIX столетия, Века машин.

Кстати, о веках. Ни один из них еще не начинался ни в годы, по общепринятому счету заканчивающиеся двумя нулями (во что искренне верит большинство), ни в те, что завершаются нулем с единицей (в чем убеждена высоколобая компонента ортеговских масс). Казалось бы, какая, в конце концов, разница, что XX век наступил летом четырнадцатого года, а приход его приветствовал не феерический лондонский фейерверк, но сараевские выстрелы студента-хорвата Гаврилы Принципа? Увы, магия чисел, эта незаконная дщерь любви к арифметике, властно влечет легковерных, хотя и умеет злоехидно над ними подшутить. Вот, например, в 1492 году сотни тысяч (по другим подсчетам – даже миллионы) европейцев пребывали в ожидании очередного конца света. Истово верующие раздавали нажитое неимущим, ложились во гробы и вперяли алчущий взор в небеса, ожидая, когда же те наконец разверзнутся. Основание к тому было у них самое что ни на есть наисерьезнейшее: согласно византийской хронологии, ведущей отсчет от сотворения мира, кое, как известно, имело быть 1 сентября 5508 года до Рождества Христова, лето Господне 1492-е знаменовало собой завершение седьмого тысячелетия. Увы, конец света, как нетрудно догадаться, так и не наступил. Зато (ирония милленаризма!) благородный адмирал Моря-Океана и вице-король всех новооткрытых земель дон Кристобаль Колон, генуэзец на службе короны Арагона и Кастилии, осчастливил мир открытием заокеанского материка, получившего позже название Нового Света…

Девятнадцатое же столетие, нам сейчас наиболее интересное, оказалось чрезвычайно протяженным – историки спорят, что именно положило ему начало: то ли победа тринадцати колоний в Войне за независимость, обернувшаяся рождением Соединенных Штатов Америки, то ли созыв в Париже Генеральных Штатов, обернувшийся Великой Французской революцией (кое-кто, правда, усматривает в обоих событиях теснейшую взаимосвязь и даже взаимообусловленность; впрочем, не стоит углубляться в эти историософские дебри – хоть и маячат они на горизонте, однако далеко в стороне от нашего пути). Да и вообще, интерес представляет не столько сама по себе презревшая хронологические рамки привольная раскинутость XIX столетия, сколько его дух – ведь никто и никогда не входит в следующий век, очищаясь в новогодье до состояния tabula rasa [48] ; напротив, в полном соответствии с цицероновым omnia mea mecum porto [49] , весь доставшийся по наследству и своим горбом нажитый скарб мы рачительно прихватываем с собой.

Кстати, о Французской революции. Помимо первым делом приходящих на память доносов и гильотин, введения в обиход столь родного нам оборота «враг народа», массовых убийств аристократов, священников и просто случайно под руку попавших, а также всяческих комитетов общественного спасения и якобинских клубов, было еще два новшества, причем из числа самых ранних. Во-первых, это собственный революционный календарь, знаменовавший вступление в принципиально новую эру и полный отрыв ото всего остального мира; а во-вторых – собственная религия, культ Разума, коему надлежало заменить собой упраздненное христианство. На последнем следует остановиться особо, ибо родилась идея отнюдь не на пустом месте – она закономерно завершала век Просвещения, эпоху, сотворенную богониспровергающими усилиями Вольтера, Руссо, Дидро и иже с ними.

Попытка заменить классическую религию неким секулярным, светским суррогатом (к этому предмету по ходу разговора нам еще предстоит возвращаться!) оказалась, прямо скажем, слишком радикальной, а потому, естественно, провалилась. Однако в каком-то смысле она предвосхитила процессы, определившие одну из генеральных линий развития всего XIX века: неуклонно нарастающий атеизм рождал в умах и душах торичеллиеву пустоту. Даже слыхом не слыхавшие о Тургеневе соглашались с базаровским тезисом, что природа не храм, но мастерская, однако в мастерской этой почему-то неудержимо тянуло молиться. А поскольку свято место пусто не бывает, в новой базилике без ссор и свар поселились разом две конфессии секулярной религии Разума – религия искусства и религия науки. Нет Бога, кроме Прогресса, а художник с инженером – пророки его. Человек-творец занял место святых, блаженных и великомучеников: по аналогии с христианскими страстотерпцами появились «мученики науки». Их житиям посвящались произведения бурно расцветшей биографической литературы – книги об ученых, изобретателях, художниках и политиках (тоже ведь творцы от социологии, политологии et cetera) [50] . (Кстати, на Западе этот жанр до сих пор почитается наиболее престижным: выпустить хорошую биографию для писателя – то же, что дюжину романов, поскольку сие суть труд чуть ли не евангелиста.)